Признаться, Ардину даже немного досадно и совсем, самую малость, скучно. Все оказалось слишком предсказуемо как в тех сказках, где главный герой оступается, падает, но после поднимается и побеждает зло. Серьезно? Вот такую вот заурядную судьбу уготовили для них боги? Не удивительно, что Ардину удалось так легко погасить большую часть кристаллов — у богов нет ни фантазии, ни изобретательности. Вы только посмотрите, он так расстарался, расписал этот скучный сон яркими красками, добавил событий, драмы, экспрессии, украсил все своим присутствием и мудрыми наставлениями и что получил?

Демонстрацию. Знания. Напоминание о том, чего он так долго хотел и что ненавидел еще дольше, до отвращения. Он еще помнил, как ярость застилала его глаза при мысли о никчемных потомках, но давно этого не чувствовал и, наверное, не почувствует более никогда. Теперь они не более чем развлечения и средство достижения цели и он, наконец, видит, что цель его совсем близка. Такая сила не дается так просто и не появляется без причины, а значит судьба зашла на последний круг. Рад ли Ардин этому или раздосадован? Не столь важно, как та энергия и тот интерес к осточертевшей жизни, что просыпаются вместе с уверенностью в том, что на этот раз ошибки нет. Финал близок.

Продемонстрированная сила — пусть интуитивная и не до конца контролируемая, не оставляет возможности для интерпретации. Вполне ожидаемая от избранного Смертью в его собственном сне. Наверное, Ардин удивился бы куда больше, если бы мальчишка позволил безропотно себя сожрать, пусть скорость адаптации и впечатляла. Проклятый нахмурился, сцепил зубы и откинулся на пятки, резким движением смахивая с головы шляпу: не хотелось этого признавать, но, возможно, Этро была права. Пора признать, в глубине души Ардин жаждал проигрыша Принца и его бессмысленной смерти в клыках и когтях демонов. Даже если это лишило бы его шанса на то, чтобы перебраться за грань, даже если бы это обрекло его на то, чтобы навечно застрять в человеческом мире, на секунду, всего на короткое мгновение, но Проклятый бы торжествовал, бросив в лицо матери ее промах.

Впрочем, всему свое время. Пусть и не так, но он еще продемонстрирует ей ее заблуждения, он еще выскажет все в ее костлявое лицо. Позже.

Любопытнее было другое: поняв, как сила работает и подчинив ее себе, Ноктис мог бы сбежать, просто проснуться или оказаться в любом месте по собственному желанию. Но не стал. Сражался, уничтожал, кажется, даже с наслаждением или удовольствием. Вот только каким и какого рода? Было ли это удовлетворение боем? Довольство от победы над скверной? Необходимость? Или Ноктис попросту еще не понял пределов своих возможностей, не раскрыл их до конца, до сих пор оставаясь в границах реальных законов и реального мира?

Сейчас это не важно. Просто мысли, которые промелькнули пока Ардин наблюдал за боем, наблюдал за изменениями и возможностями, которые юный Принц открывал в себе. Запоминал на будущее, чтобы, быть может, напоминать об этом и самому Ноктису. Напомнить о том, чему научил, даже если и не учил вовсе.

Когда мальчишка опускается рядом, тяжело дыша и едва ли не захлебываясь пережитым, Проклятый не смотрит на него, лежа на траве и прикипев взглядом к темнеющему небу. Тьма побеждает скверну и рождает свет, как иронично. Все так условно и запутано, что не всякий даст себе труд понять глубинные взаимосвязи, что движут этим миром. Быть может Ардин единственный, кто помнит и понимает причины именно такого порядка вещей, тогда как для прочих он уже просто данность.

— Видишь, милый Ноктис, слабость — это только отговорка. Она есть лишь у тебя в голове, — мягко и едва слышно произносит Первый, приподнимая уголок губ в усмешке. Легкая меланхолия длится всего мгновение, после которого Ардин поднимается рывком и отряхивает налипшую на плащ и колени грязь.

Испытывал ли он вину за то, что мальчишка истощен и выжат досуха? Что едва не теряет сознание, а то и делает последние вздохи в крайней степени усталости? Помилуйте, Ардин давным-давно забыл слово жалость. Он смотрит на Принца только лишь с интересом и совершенным безразличием, не пытаясь ни помочь, ни сделать хуже. Если Ноктис и встанет, то только сам, а если упадет… что же, значит Этро совершила свою последнюю ошибку.

Разве Ардин жесток? Скорее жесток Регис, что так упорно оберегает сына от горькой правды, что рано или поздно сломает ему хребет, играет в любовь и семью, пытается дать Ноктису что... ах, детство... Детство среди лжи, темноты и обмана, такое же насквозь лживое и темное, как и все вокруг. А Ардин просто показывает все как есть, без всяких прикрас и ужимок. Судите сами.

Выражение его лица меняется, а голос приобретает почти театральную громогласность: театр одного актера, представление для самого себя, ибо единственный зритель вряд ли способен оценить всю его прелесть, едва сдерживая содержимое собственного желудка после триумфальной битвы.

— И вот он, славный Принц, победитель демонов и спаситель принцесс! Уж не знаю, сойду ли я на роль принцессы, Ноктис, но признаю тебя своим спасителем. Ведь правда, я очень хотел ринуться тебе на помощь, но руки и ноги просто отказались меня слушаться! — Ардин вытягивает перед собой руки и картинно трясет ими, так что гофрированные манжеты рубашки вихрем танцуют вокруг запястий, а после вновь садится рядом с мальчиком на корточки и кладет ладонь на его плечо в жесте карикатурной поддержки, — Но я рад, что ты справился. Да еще как! Перебил всех демонов легко, словно орешки перещелкал!

Ах да, стоит ли упоминать, что его руки дымились от ожогов, обуглившись до отвратительно-тлеющей плоти: ими пришлось пожертвовать осознанно, чтобы спасти глаза от обжигающего света, который мальчишка натравил на демонов не разбирая. Целился в скверну и попал в самое ее средоточие, чего Ардин не ожидал и потому расслабился. Стоило запомнить еще по собственному сыну, что дети никогда не бывают благодарными. Но это не слишком его смущает, а если вдруг смутит Ноктиса... Что же, Принцу придется потерпеть.

— Что там полагается принцам в благодарность от принцесс? Поцелуй? — Ардин преувеличено серьезен, — Не думаю, что это хорошая идея, но... Я просто обязан как-то тебя поблагодарить. — взгляд Проклятого становится особенно неприятным и предвкушающим, — Например я мог бы оставить тебе свой клинок. На время. О, это отличная идея!

Он сдерживает порыв усмехнуться, а после расхохотаться в голос. И правда, почему бы не сделать этого? Почему бы не оставить собственный меч Ноктису совсем ненадолго, чтобы привык к его силе, чтобы ощутил дарованную мощь, чтобы барьер пропускал Ардина легче, привыкнув к части него самого внутри себя.

Каков клевый был концепт в Версусе, не мог не:


Но и вне Версуса крупицы вдохновения:

Стелла хотела встать, разогнать морок перед собой – включить ли любимый светильник или раскрыть ставни на окнах, чтобы звездный или солнечный (о она давно потеряла счет времени суток) свет попал в ее комнату - разогнал скопившийся в ней мрак. Шея, которой он коснулся еще долго горит и ноет; отпечатки пальцев Проклятого жалят, но не греют ледяную от холода шею девочки.  Она не смеет отодвинуться, лишь сильнее съеживается, даже не решаясь уйти от прикосновения – окоченевшие конечности не двигаются, голова на прямой как палка шее не двигается – будто любое движение сломает ее и несчастная светлая макушка Стеллы покатится вниз, туда, под кровать, где в старые добрые времена один лишь голос матери мог разогнать скопившихся монстров.

То доброе время прошло. Монстры теперь живут во дворцах, а голос ее защитника Стелла больше никогда не услышит. Ей надо что-то предпринять, что угодно – вновь сдерзить, отбросить пугающую руку или послушно опустить голову, смирившись с поражением. Может ему надоест издеваться над ней и он избавит Стеллу от своего присутствия хотя бы в ее комнате.

Лишь бы разогнать скверну - вернуть хоть частичку ее жизни - где этой мерзости нет. Девочка чуяла ее – это не тьма заполонила собой комнату, а что-то много-много хуже, страшнее, опаснее. Что заставляет плоть разлагаться, а сердце и разум вытаскивать из подсознания самые низменные и вправду «скверные» страхи, недостойные ее.

Стелле чудится, что в глазах Чудовища, самого настоящего подкроватного монстра, будто зажглись две свечки – так рад он был видеть ее страх, так упивался ее потерей. Она смотрела в них, но не от большой храбрости. Легче смотреть в пропасть перед собой, чем ловить темные тени по стенам – эфемерные, но неизменно пугающие, что снова заползут в ее голову, стоит Ардину уйти – будут грызть ее мысли, заставляя девочку сжиматься в маленький комок агонии и боли, неустанно жалея себя, рефлексируя от потерь, от пережитого. От безысходной, недостойной принцессы Тенебры злости.

Она не смогла ничем помочь. Король и принц и правда живы и в безопасности, мама сделала все что смогла.
Мама мертва.
Едва ли подростковый, еще детский мозг мог осознать все за один день. Тем более в компании Ардина, что одним своим присутствием отгонял все мысли в темный, хорошо припрятанный от Проклятого закуток мозга, заставляя сознание Стеллы сузиться до одной черной точки; ни мыслей, ни переживаний – слезы и те иссохли в пограничный между сном и бодрствованием час. 

Ни рефлексии, ни осознания – упрямые попытки загнанного в угол ребенка справиться с потерей от утрат и справедливого гнева на окружающих, на саму себя – что она всего лишь маленькая девочка, что не смогла бы помочь ей. Только смотреть. Только знать. Остается теперь прожить всю жизнь с осознанием собственной никчемности.

За очертаниями темноты она не видит человека – только голос. Очертания темных длинных волос, черты лица, схожие с ее родом – все это Стелле подметить некогда, девочка не моргает, завороженно смотрит собеседнику в глаза суженными , не решаясь обратить на сосредоточие скверны в груди. Страшно, больно – ей никогда еще в жизни не приходилось переживать столько всего за одни сутки.
Неужели он… прав? Сознание, суженное до состояния точки, отказывалось анализировать произошедшие события. Проше было смотреть Тьме в глаза и винить ее во всем.

- Мы выражаем безмерную радость тому, что Король выжил, - четко проговаривает Стелла, ее омертвевшие глаза не выражают собой ничего, - и его сын в безопасности. – Руки на коленях белеют, она сжимает ткань юбки так сильно, что слышится треск. Стелла хладнокровно продолжает, – это значит - Ее жертва не была напрасной, Люцис останется крайне признателен Тенебре. Как и должно.
Чем больше Стелла говорит, тем сильнее фиолетовые зрачки впечатываются во взгляд напротив, фразы шаблонные, деревянные, но попытки мыслить вне круга боль-потеря-боль, выводят девочку из морока. – Тенебра выполнила свой долг.   

Улыбка напротив неживая, страшная – в ней так и сквозит глумление над ее горем. Тупое упрямство Стеллы не остается незамеченным – девочка не анализирует, как ей аукнется в будущем, лишь сильнее замыкается в себе – идеально ровная спина, открытый упрямый взгляд, а за ним – ничего, ни одной дельной мысли, лишь обрывки прошедших за день событий.  Они то прокручиваются с огромной скоростью, не давая сосредоточиться на настоящем, то всплывают яркими картинами перед глазами от едких замечаний Ардина.

От комка в горле, что кажется никогда не пройдет к груди опускается холод от последующих его слов. Обидно и больно слышать от кого-то подобного ему. Да как смеет он, древний, как сам мир, предатель, шептать ей на ухо такие сокровенные, такие важные для ее недолгой жизни истины?!
- Ересь. – Зло рычит она сквозь зубы, отдергивая свою деревянную тонкую, да длинную шею подальше от страшного лица напротив. – Боги не оставят того, кто выполняет их предназначение. Пока Оракул, - о, она специально выделила это слово, - следует своему предназначению. 
«Пока они могут использовать нас, а после выкинуть как использованный сосуд.»
«Как маму.»

TRACK
Нет в этом мире ничего страшнее ереси. Гордость, что разъедает душу девочки, ее слабой плоти, что внемлет все, что нашепчут ей в уши едкий, как сама скверна, издевательский веселый голос.
Такова природа человека – слабая перед грехом. Он – всего лишь испытание, посланное Богами, чтобы укрепить ее веру. Слабый свет, что Стелла не в состоянии видеть – в подкорке мозга чернота, а перед лицом словно иллюзия человеческие черты в обрамлении фееричных красных волос. Лопасти зрачков направлены на нее. Она кожей чувствует разочарование канцлера. Губы искривляет совсем несвойственный молитве оскал. Стелле нравится рушить чужие планы.
Увы, игрушка сломана и не будет двигаться по усмотрению кукловода.
Бледные руки сцеплены в замок, выставлены вперед, будто сила ее молитвы остановит проклятого. Изгонит его прочь из поместья, Тенебры. С самой земли Эоса.
Слабая иллюзия для потерянной, одинокой девочки, потерявшей в этот день все. 
Пол холодил колени. Она считала удары сердца – беспокойные, напоминающие чечетку – в ожидании наказания за свою дерзость оно билось сильнее, будто отсчитывая отведенные ему последние мгновения.
Обманчиво гордые плечи ее выпрямлены, голова вздернула подбородок еще выше, назло ему она молится о спасении того, что осталось от его души.
Проклятый заносит руку и девочка ожидает удара, надо же, ее никогда в жизни не били: нравоучения, изгнание в собственные покои – вот все наказания, что она видела за свою короткую жизнь. И Стелла ждет этой боли: пусть удар снесет ее голову, пусть сомкнет свои мерзкие пальцы вокруг ее тонкой шеи и задушит в ней жизнь. Род оракулов прервется – может Равус возродит его в своем потомстве, если Богиня позволит. Она малодушно желает избавления - объятий смерти.

От гнева и боли просветления после молитвы не наступает – ее сердце болит от скорби и страха. В гневе она упрямо шипит на схватившего ее Ардина, пытаясь вывернуться из его рук. – Никуда, никуда я с вами не пойду! Вы не смеете! Это мой дом! Убирайтесь!
Босые ноги касаются плит, их холод обжигает пятки. Девочка запинается о собственные ноги и виснет на руках канцлера. Голова трясется из стороны в сторону на хрупкой шее, слишком большая и тяжелая, чтобы удержаться. Девочка не спрашивает, куда он ее тащит, знает, что разозлила его. Нашла маленькую полосу света в непроглядной скверне и темноте и разбередила ее своими короткими по-детским остриженными ногтями. Если бы она могла… если бы была достаточно сильной, чтобы вцепиться в это место ногтями и зубами, распотрошить чудовище так, как ее Умбра справлялась с кинутым ей мясом или загоняла дичь на охоте.
Но она всего лишь маленькая слабая девочка, что собственную голову удержать не может, и светлые пряди от сильных рывков падают ей прямо в глаза, в нос, загораживая свет. Она задыхается от быстрого пути и перенесенных страданий. Как она слаба.
Ей не нужно видеть, куда ее тащит Ардин, эти коридоры Стелла знала со своего рождения – каждый пролет, каждую ступеньку. Поместье осталось нетронутым, если выглянуть в витражное окно она вновь увидит луну, ей откроется прекрасный вид на сад, в котором… в котором.
Она не выдерживает толчка, падает и проезжает несколько метров на своих тонких, никуда не годных ногах. Легкий взмах белых одежд, что задрались и упали ей на лицо, вместе с волосами. Она торопливо оправляет их.

И видит постамент.
В зале стояли цветы – принесли ли их сюда в память о Королеве, любившей их или она сама распорядилась собрать букеты – сейчас это было неважно. Силлецветовый запах, что так любила вдыхать Стелла от цветов, смешался с трупным разложением и в век ей теперь не забыть этот тонкий, так хорошо гармонирующий друг с другом букет цветов и смерти.
Волны тошноты и омерзения поднимаются и оседают в желудке. Она кое-как поднимается на дрожащие ноги и ковыляет к возвышению. Плечи Стеллы мелко вздрагивают, но глаза по прежнему сухи.
Она разглаживает похоронную мантию, отодвигает прозрачную вуаль с лица, поправляет светлые локоны – Королева Тенебры должна запомниться всем прекрасной.
Тупая мысль бьется об ее разум, врезается в расширенные зрачки и повторяется десятки раз. Глаза ее сухи, как и горло, что нещадно саднит.
Проклятый находится где-то рядом, но Стелла не чувствует его темную, разъедающую сущность. Ее ладони касаются материнского лица, гладят впалые, подвергшиеся тлению щеки. Свет от ее рук падает матери на лицо и теперь она не кажется такой страшной. Такой мертвой.
Стелла робко продолжает суетиться вокруг нее, поправляя то волосы, то одеяние.
Сильва Вия Флере никогда не выходила на люди неопрятной, это признак дурного тона. – Нет-нет-нет, так не пойдет. – Шепчет Стелла. - Все должно быть прекрасно. – Последнее касание рук – точно по груди - поправить фамильный перстень.
Теперь все выглядит так, будто мама просто спит. В лунном свете Сильва выглядит просто чуть бледнее, чем обычно. Ничего, так она смотрится даже величественнее.

Стелла целует ее в лоб - сладкий трупный запах забирается ей в ноздри, щекочет пустой желудок. Девочка игнорирует его. Слаба ее плоть, зато дух силен.
Легкое касание к губам – легкие, привыкшие к отравляющему яду неприятно зудят, будто в них накидали острых камней. Стеллу это больше не беспокоит.
Последний поцелуй – к фамильному перстню на материнской руке, ее волосы падают на открытую кожу, царапая нежную разложившуюся плоть и кое-где проступает тухлое мясо. Сколько боли способно перенести ее сердце? Почему не заглохло прямо здесь, оставив ее в объятьях мертвой матери?
Она замирает в изголовье, глядя на нее так жадно, будто не может насытиться. Чернотой, что отпечаталась в подсознании, ведь Стелла не видит ни гроба, ни канцлера. Ничего.
Дрожащие губы искажаются в улыбке. Громкий, истеричный смех разносится под сводами зала, заползая в уши невольным свидетелям. Она смеется и смеется и смеется, не обращая внимания ни на что вокруг. Влажная капля падает на ее безбожно испорченное нижнее платье, расползаясь некрасивыми мокрыми пятнами по светлой ткани. Девочка обнимает себя руками, под заливистый хохот колени ее подкашиваются – будто силы все ушли в клокочущее горло - Стелла падает подле материнского гроба.
Тишина – мерзость, полная молчаливого ликования, не проберется сюда, не сунет склизких порочных рук к матери. Пора поставить их на законное место - в тень - пристыженных и отвергнутых.
Свет ореолом освещает постамент, хрупкий словно стекло и призрачный как свет луны. Его непостоянное дрожащее свечение отнимает у Стеллы все силы, та проваливается в глубокий тревожный сон без сновидений, прямо подле гроба матери - в ее трупных, разложившихся ногах.

Я вижу сны. Иногда мне
кажется, что это единственное
правильное занятие на свете. [с]
Сегодня в Люцисе хоронили Смерть. Новому королю стоило бы пустить по этому поводу слезу, но не получалось - любой зародыш эмоции натыкался на пустоту, которой обрастали его внутренности. Подавивший в себе прежнего себя, он вместе со всеми нес гроб своего отца и говорил стандартные вещи, которые народ ожидает услышать от правителя в непростое время. На одной чаше весов сидел комок червивого смрада: все королевство кроме Инсомнии отныне обречено существовать вне защитного купола. На другой чаше покоился чистящий это пятно аргумент: впервые за многие десятки лет на Эосе воцарилось перемирие. Разумеется, холодная война никуда не подевалась, но хотя бы на дорогах перестали почковаться кипы трупов. Имперцы сражались бездушными магитехами, Люцис же благородно выпускал на войну своих людей. Эта война была такой же неравной, как граждане этого королевства, и Регис задумал пойти самым линейным путем. Он увеличит неравенство своих людей, чтобы повысить шансы на победу в войне. Не парадокс, а священный закон эквилибриума; если у тебя ограниченные ресурсы, меньшее, что ты можешь сделать, это распределить их максимально эффективно.

Если от Морса и осталось что-то полезное, так это формула луны, но на большую продуманность его не хватило. Отец использовал варево как благотворительность, и в этом и заключалось отсутствие блага. Под правлением Морса символично воевали не на жизнь, а на смерть, Регис видел сам - пять лет провел на фронте, за которые успел очерстветь и окаменеть. Убедился, что тактика провальная. Уверился, что еще при дворе взял правильный курс, меньше думая о тупиковой военной тактике и больше о том, как укрепить Люцис не столько как королевство, сколько как сплоченный автономный организм, по венам которого будет течь луна, борющаяся со скверной слабо, но в глобальном охвате все же ощутимо. Регис мыслил спорно и инновационно, ибо ясным ему было только одно - делая то же самое, не получишь другого результата. На эти грабли Морс наступал с завидной частотой, и новый король думает о том, как не повторять чужих ошибок, когда подходит к трону в опустевшей тронной зале, в которую закралась ночь.

Как королевское оружие, вокруг него, как вокруг своей оси, полым диском летают пройденные за последние годы уроки. Из живого веселого парня они вытаскивают прагматичного циника, ищущего милосердие в жестокости смерти, нежели святости жизни. Последней давно не существует: похоронил, когда встал на сторону Морса в вопросе беженцев. Сжег с концами, когда не сдержал данного слова Эзме Обернбри и не вернулся, чтобы расправиться с терроризирующими дома охотников демонами. Просто война не закончилась, умер король, просто еще тысяча и одна отговорок, что перевесили тогда трепет, который ощущал Регис при взгляде в добрые, действительно невыносимо добры старушечьи глаза. Теперь, унаследовав трон, он знает, что кормить людей пустыми обещаниями и стараться в них верить самому станет его ежедневной работой. Как благими намерениями строится дорога в ад, так и прогресс не осуществим без жертв. Все тот же закон баланса, который не дано понять простому человеку. Или это в нем говорит королевская безнаказанность? Регис не уверен, когда кладет руку на подлокотник трона, будто пытаясь прочувствовать в нем какую-то сущность. Меняет ли его трон? Или все-таки война, воспоминая о которой он заедает в себе фиолетовым перламутром? 

Регис ни в чем не уверен только тогда, когда его никто не видит. Снаружи остается камнем, но мешающая суть обычного живого человека поднимает голову в моменты одиночества, как сейчас. Нужные и ценные, ибо именно в состоянии мрачной задумчивости можно прийти к новой стратегии и найти в себе еще больше решительности делать ходы на турбулентной доске. Черные и белые фигурки ходят по шашечной поверхности, начинённой минами, часть от богов и часть с когда-то очень давно голубого неба. Теперь оно черное, как потолок Цитадели; усыпанное звездами, как издевка, затравка, но Регис лишь посмеялся и решил, что чистая луна должна мерцать ярче, необычнее, чем это небо. Принципиальность, максимализм новоиспеченного монарха - если моя луна победит настоящую в красоте, значит и я способен победить обозленную на человека природу. И раз уж и лечиться от какого-то недуга коллективно, то пусть это будет сотворенная человеком зависимость, чем неизвестная хворь извне. Это помогает верить, что они не бессильны, что они главные на Эосе, даже когда от них отвернулись боги. От Этро остался один скелет - иногда Регис рассматривает его, когда ощущает крупицы непрошеной сентиментальности, но сегодня в нем слишком мало света, чтобы любоваться остатками богини Смерти.

Регис садится на трон и подпирает сжатой в кулак рукой щеку. Еще черные ресницы неуверенно смыкаются и размыкаются, как под давлением чего-то извне. В такие моменты Вескем Армо шутил, что принц сильно любит сон потому, что вместо войны рассматривает там манких девиц и прочий монарший гедонизм. Возможно, так оно и было, но теперь Вескем остался в подходящей ему по темпераменту Альтисии, а Регис замуровался в холодной Инсомнии, и все стало по другому. Сейчас, на самой границе между сном и явью, еще цепляясь за свои размышления, король видит призрак Йедоласа и ловит в нем знакомые черты. Обреченность. Скипетр власти, покоящийся не в твоей руке, а проходящий сквозь твой хребет. Пока Регис думает, что все дело в доставшемся им мире, и не видит тени за императорской спиной. Тени, с которой ему на самом деле стоило бы бороться.

Глаза непроизвольно замыкаются, почти двадцатипятилетний король меняет миры, оставляя за собой застывшую на троне фигуру, утопающую во мраке спящей Цитадели. Открывает глаза и оказывается на тускло залитом искусственным восходным солнцем тихом лугу. Никаких лишних цветений, только низкая равнина травы и обещание восхода, который он никогда не увидит сам, но может постараться, возможно впустую, чтобы увидели следующие поколения. В такой атмосфере ничего не отвлекает своей красотой, но светлость момента вдохновляет на то, чтобы размышлять. Это абсолютная чистота, какая она есть. Лаконичная, не кричащая. И пятно, которое на ней оказывается, как нечаянный мазок споткнувшейся кисти, оставил точно не Регис.

Молодой мужчина поворачивает голову в сторону лишнего элемента, присутствие которого ощущалось буквально физически, и удостаивает его тяжелым взглядом. Терпеливым, не желающим шутить. Дара вторгаться в сны удостаивается отнюдь не каждая мало-мальски важная тварь этой планеты, и молчание Региса высказывает его уважение к этой детали, как и дурное предчувствие, шаркающееся внутри. Восходящее солнце, точно испугавшись, прячется за надвигающимся темно-серым облаком. Трава под ногами желтеет и иссыхает, застывает легкий ветер. Регис целует свой сон губами Этро; создает эту давящую ауру специально, чтобы легла на грудь вторгнувшегося дамокловым мечом, и теперь вся вражеская атмосфера своей беззвучностью говорит тому: говори.